Асель Омар. Дождь (рассказ)

Молодой скульптор Адиль проснулся в своей мастерской от стука в дверь. «Кого это бог принес?» – проворчал он, вставая с топчана, покрытого полосатым пледом, ударился слегка головой о висящие на стене женские туфли для фламенко. Он спустился с антресоли вниз. Глянул в зеркало и увидел свое заспанное лицо со отпечатком пуговицы на щеке. Стук повторился громче.

– Иду, иду! – прокричал скульптор в сторону двери. Он пригладил руками кучерявые волосы, торчащие в разные стороны, что, тем не менее, вызвало лишь противоположный результат. Крепко похлопав себя по щекам, скульптор отпер дверь. На пороге стоял актер Ляззат.

– А, Лязик, привет, заходи.

– Че голос такой хриплый?

– Да было вчера…

– Под Джорджа Майкла танцевал опять?

– Танцевал… – вздохнул Адиль.

– А-а, – актер вслед за хозяином поднялся на антресоль. Адиль кивнул на топчан: «Садись», достал бутылку «Таласского» вина, оставшуюся со вчерашнего дня, из сундука, когда-то созданного им в старинном народном стиле и старательно украшенном медной чеканкой.

На столе красовались остатки вчерашнего пиршества – увядшие сморщенные персики и изувеченное ножиком чрево арбуза. Скульптор ополоснул фужеры и только тут обалдело вытаращился на своего друга:

– Ты че это, волосы покрасил?

Волоса Ляззата имели платиновый цвет. От удивления Адиль чуть не уронил «Таласское»:

– Ты ориентацию сменил?.. Мало того, что у тебя имя женское…

– Ничего я не сменил, – обиженно ответил Ляззат, убирая со стола. – Вчера в рекламе шампуня снимался.

– В смысле, помоешь голову и станешь таким, как ты? Скажи, что за шампунь, чтобы я нечаянно не купил.

– Я перхоть играл…

– Надо же с утра такое увидеть… Так и будешь ходить или все-таки сходишь в парикмахерскую, перекрасишься?

– Завтра микроба играю в рекламе чистящего средства, гримерша на халяву перекрасит, – Ляззат аккуратно расставил вымытые фужеры на столик и сел, подложив под локоть атласную подушку. – Я что пришел-то, брат, к тебе… У меня творческий вечер, приглашаю.

Ляззат развернул сложенную в несколько раз афишу. На афише значилось: «Литературно-музыкальный вечер лауреата конкурса молодых чтецов Ляззата Михайловича Раззакова. В программе стихотворения А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А. Н. Апухтина, Абая, И.-В. Гете, М. Мукатаева. За роялем Турсынай Жакипбаева. Начало в 18.00»

– Ты и петь будешь?

– Нет, это же литературно-музыкальная композиция. А Турсынай талантливая. Так что здорово получается.

– Спасибо, приду. И когда ты стихи учить успеваешь?

– У меня с детства память хорошая, – простодушно ответил Ляззат, положив руки на коленки, как ребенок.

– …Постой, так ты еще и Михайлович? Это шутка, что ли?

– Я же российский казах, омич… не то, что ты, коренной таразовец, или таразец… как правильно сказать?..

– Брось, какой я таразец, с училища, с пятнадцати лет здесь, в Алма-Ате. Это наш город, братишка! Ну, за твой вечер!..

Они подняли стаканы. Адиль снова открыл свой сундук, достал оттуда пирожки с мясом, поделился с актером.

– Адиль! Ты здесь? – донесся с улицы, из внутреннего дворика, чей-то тихий голос.

– Ну вот, началось… – проворчал Адиль и высунулся в окно:

– Заходи, Жоржик! Открыто!

Ювелир Жакпар, или Жоржик, был очень скромен и мал ростом. Его крошечная мастерская располагалась в мансарде, посетители при входе сразу же попадали на стул, поставленный у двери. Оставшееся место занимал рабочий стол, а все инструменты были аккуратно развешены по стенам. «А что, мое ремесло много места и не требует, – говаривал Жоржик, – я тут и ночевать могу…».

Жоржик ловко забрался по металлической лестнице, ведущей в большое высокое окно мастерской, в которой Адиль предусмотрительно проделал дверь для посетителей, приходящих со стороны двора.

Жоржик тоже устроился за столом:

– У Джалаира радость. Заказ дала киностудия на кольчуги. Кино историческое будут снимать. Про войну казахов и джунгар.

Джалаиром называли пожилого художника-прикладника Айтуара Сатпаевича. На крышу своей отдельно стоящей мастерской приколотил родовой флаг джалаиров.

– Ах, он, хитрюга! – воскликнул Адиль. – Долг не возвращает, а теперь получил, наверное, аванс, и молчит! Надо к нему наведаться.

– Ты и ему одалживал? – спросил Жоржик. – Всем-то ты помогал, кроме меня.

– Так ты не спрашивал.

– А ты не предлагал.

– Да бросьте вы, мне он тоже не одалживал, ну и что? – вмешался Ляззат. – Вот что интересно, Адюха, ты же сорок штук баксов получил за свой памятник, как ты так быстро их потратил?

– Квартиру купил за двадцать тысяч. У меня же квартиры не было, я был бомж! Это был не мой город! А теперь это мой город!

– А остальные двадцать?

– Так вы же сами со мной на них и гуляли! Туда-сюда, по ресторанам – так как-то все… Это наш город! Давай, Ляззат, повторим! Тем более Жоржик пришел…

И он разлил вина. «Саулема-ай!» – затянул Адиль свою любимую песню. Ему стало хорошо. «Саулема-ай!» – подхватил Ляззат. Адиль пересадил Ляззата на свой табурет и расположился вальяжно на топчане: «А-у, Саулема-ай…!». И пока Ляззат показывал Жоржику афишу, Адиль провалился в приятную дрему. Голова его запрокинулась, крепкая скульпторская рука свешивалась с изголовья кровати свободно и безмятежно. «Смотри, прямо, как «Мертвый Христос» Караччи», – сказал Ляззат. «Аполлон, поддерживаемый Музой», – кивнул Жорж. Стараясь не разбудить хозяина, они тихо ушли, прикрыв за собой Жоржик – окно, а Ляззат – дверь.

Проснувшись, Адиль протянул руку за фужером на столе и сделал глоток. Встал, ткнувшись снова головой о туфли, висящие на стене. Потянулся, и спустился вниз, к своим работам.

Туфли для фламенко принадлежали его жене Марьям, танцовщице. Когда-то Адиль посещал ее выступления, знал все названия танцев – канте фламенко, канте хондо. Платья у нее были разные, с длинными хвостами и облегающим лифом. Черные, красные, в горох. А туфли всегда черные, бархатные, на застежке. Поженились они, когда Адиль только вернулся из армии, родители познакомили с дочкой друзей. Он видел ее перед свадьбой всего два раза, зато разглядел, как хороша ее фигура, ноги – полные, скульптурные… Потом видел, как она танцевала. Ее руководитель все вскрикивал: «Больше дуэнде! Еще дуэнде!..». Это, оказывается, означает «чувство», или «душа» фламенко. Марьям нравился Хоакин Кортес. Фотографию на стенку повесила. Молодой муж дразнил ее потом: «Марьям, больше дуэнде!» …

Адиль выдвинул скульптуру Красавицы, как он ее мысленно называл, на середину мастерской, прокрутил на подставке, разглядев со всех сторон, чуть подработал стекой. Тут и раздался знакомый уверенный стук в дверь. Это была Мира.

– Привет, Адюша! – сказала она своим низким голосом, целуя его в щеку. Мира была крупная девушка с крепкими бедрами, длинными руками и крупными чертами лица, работала в цветочной лавке на углу.. Ее яркая внешность и заставила Адиля познакомиться с ней на днях в кафе неподалеку. В тот вечер Мира курила тонкие сигареты с ментолом. Адиль обратил внимание на ее длинные пальцы, высокие скулы и изгиб длинной шеи.

– Привет-привет, чего опаздываешь? Готова? – через некоторое время спросил он.

– Ага! – Мира уже спускалась вниз по лестнице, переодевшись для позирования. На ней была только короткая прозрачная накидка. Адиль установил Миру, чтобы свет падал красиво, наклонил ее голову, отошел и посмотрел, скрестив на груди руки.

– Нормально? – спросила она.

– Стой, не шевелись…

Он еще немного подвигал девушку, чтобы поймать нужную позу, взял в руки стеку и принялся за работу. Он работал без передышки, пока, наконец, не утомился.

– Отдохни немного, – сказал он Мире и пошел в сундук за «Таласским».

Они выпили немного.

– Голова болит? – спросила она.

– Нет.

– Ты ж с похмелья?

– У меня не бывает похмелья, я не успеваю протрезветь, чтобы его почувствовать.

Мира засмеялась, откидываясь назад и обнажая ровные здоровые зубы.

– Продолжим? – спросил Адиль.

– Ага.

– Мира, не говори «ага», скажи «да».

– Да.

Часа через два Адиль отложил инструменты и оттирал хлопчатой материей руки. Мира поцеловала его.

– Не сегодня, Мира, пожалуйста.

– А что такое?

– Настроение не то. Извини, ладно?

– Ну, как хочешь. А это что? – спросила она, помахивая афишей Ляззата.

– Лязик приглашает на свой вечер. Хочешь, сходим завтра?

– Не, завтра не могу.

– Что, со своим толстым куда-то идешь?

– Не-а, – ответила Мира, натягивая кружевной лифчик.

– Ну, или с худым?..

– Ага… То есть, да.

Когда дверь за ней закрылась, скульптор лег и задумался, закинув руки за голову. Туфли для фламенко, висевшие перед глазами, были подбиты мелкими гвоздиками на подошве – на носке и каблучке. Он думал о будущей скульптуре Красавицы, некоем образе, рождающемся в его голове, но тут вспомнил, что надо наведаться к Джалаиру. Накинул куртку и направился к деревянному домику с флагом на крыше.

Джалаир сидел, склонившись над рабочим столом. Вокруг, на стульях, полках, лежали металлические кольца и пластины для кольчуг, и несколько шлемов. Кузнец стучал маленьким молоточком, напялив на один глаз лупу. Волосы вокруг его бугристой, вспотевшей от работы лысины были взъерошены, руки черны от работы.

– Привет, Джалаир! – улыбчиво приветствовал его Адиль с порога.

Джалаир отложил молоток, и повернул свое толстое тело в сторону двери. Он был похож на античного Пана, в засаленном машинным маслом кожаном фартуке и войлочных сапожках.

– А, проходи, походи, дорогой! – кузнец улыбнулся.

– Куешь, значит, – сказал Адиль.

– Кую.

– Заказ, говорят, получил.

– Ой, ты знаешь, Адильчик, еще не дали аванса.

– А ты, значит, уже куешь?

– А как же? Как только дадут аванс, я сразу к тебе!

– Ладно, только не забудь.

– Что ты, что ты, конечно…

Скульптор заметил, что у Джалаира в пепельнице дымилась не дешевые папиросы, как обычно, а «Парламент», а на полке стоял непочатый «Хеннеси». «Ладно, – подумал он, – у него детей семеро по лавкам… а я уж как-нибудь потом из него вытрясу свои деньжата».

– Я в гастроном, – сказал Адиль, – тебе взять что-нибудь?

– Нет-нет, дорогой, я в завязке, заказ ответственный, денег хочу получить, так что потом как-нибудь, вот первый этап закончу. Ладно? Не обижайся…

– Ладно-ладно, будь здоров!

Скульптор вышел на шумный перекресток, пересек дорогу. Солнце клонилось к закату. Перекресток был запружен машинами, скрипел тормозами, пылил и нетерпеливо звенел вечерними клаксонами. Однако на город опускалась легкая вечерняя прохлада с гор. Горизонт розовел, кое-где кучерявились серые облачка.

В гастрономе скульптор купил сухого вина и копченых колбасок у знакомых продавщиц, наговорил им комплиментов, «самым сексуальным красоткам нашего города и царицам его мечтаний», чем вызвал их смех и одобрение. Приближаясь к мастерским, он увидел своего друга, живописца и председателя секции молодых художников Мурата с какой-то незнакомой девушкой. Художники обнялись. Девушку звали Дана, она была корреспондентом газеты, они возвращались с симпозиума молодых деятелей искусства.

– Адюша, эта девушка искала сегодня подходящую кандидатуру для интервью, перспективного молодого художника, я сразу порекомендовал тебя.

– Ну, пойдемте, – сказал Адиль. – А что мне говорить? Вы бы хоть предупредили…

– А че голос у тебя такой хриплый? – перебил Мурат.

– Да я вчера орал на них два часа, ты же знаешь, они непробиваемые!.. – возмущенно начал скульптор.

– На кого орал?

– Да в Союзе вашем. Мой «Тулпар» стоит у каждого чиновника, в каждой школе, в каждом зачуханном городишке в мэрии, иностранцам дарят, сувениры продают, а мне с этого… – Адиль скрутил дулю и сунул себе под нос. – Ну не свинство ли? Вот вам, Дана, правда жизни! Вот так живет перспективный художник, надувают на каждом шагу!.. Если бы я родился в Америке и слепил там национальный символ, я был бы миллионером. А я нищий! Зачем вам писать про какого-то нищего, который только что сходил в гастроном и принес портвейна и колбасок…

– Ты погоди, погоди, не горячись. Напишем письмо от нашей секции, все уладится! И в мэрию напишем, если надо…

– Надо, Мурик. Конечно, надо! Напишите вы, как же… Сто лет пишите…

– Ну-ну, что ты, я же всегда готов, ты знаешь…

– А все эти старые хрычи твои в правлении, художники, скульпторы заслуженные, они же меня съедят, начнут: «А мы что? А мы чем хуже? А ему за что?». Ты же знаешь…

Они зашли в мастерскую. Дана достала блокнот. Адиль краем глаза рассмотрел девушку: красивая, тонкая, сиреневое платье, тонкий шарфик изумрудного цвета, в ушах покачиваются длинные серьги.

– «Саулема-ай!» – запел Адиль. – Вот копченые колбаски, Мурик, нарежь, пожалуйста. Ну, спрашивай, Дана, что ты хочешь знать обо мне?

– Как вы создавали скульптуру «Родины-матери»? – строго спросила Дана, надев очки.

– В тюрьме. Да шучу, это было в Риге, на заводе по бронзовому литью, в начале девяностых… У нас закрылся последний завод. А сверху приказали – чтобы за месяц было готово, ко дню Республики. И меня не выпускали с этого завода. Еду приносили. Так что Ригу я не видел. Только бетонные стены завода с металлическими фермами. Потом, когда скульптура была готова, меня посадили вместе с ней в поезд и отправили в Алма-Ату.

Дана сначала сдерживалась, потом рассмеялась, что-то аккуратно записала, спросила еще про изваяния батыров, снова записала, попросила разрешения прийти завтра с фотографом и, вежливо попрощавшись, ушла.

В вечернем троллейбусе, пробирающимся по улицам, горящими вечерними неоновыми огнями, Адиль заметил, как одна девушка косо посмотрела на его руку с черными от пластилина ногтями.

– Я не слесарь, девушка, я скульптор, – сказал он. Ему вдруг стало грустно. Девушка отвернулась.

На другой день Дана явилась с пожилым фотографом, который протянул ему свою широкую ладонь и коротко сказал:

– Омельчук, Валерий.

– Адиль.

Пока Омельчук фотографировал, скульптор узнал от Даны, что она пишет стихи. Адиль вспомнил, он видел ее выступление по телевизору.

– А на пианино вы нам не сыграете? У нас тут рояль в кустах… – спросил Адиль, и указал на старое пианино «Беларусь», доставшееся ему от прежнего владельца мастерской. Дана сыграла отрывок из «Турецкого марша» и «Yesterday», засмущалась, из-за того, что ошибалась немного:

– Вот если бы были ноты… – покраснев, сказала она.

– Нот не имеется. Но если бы ты принесла их как-нибудь, мы бы с Валерой послушали, правда?

– О, да, – радостно отозвался тот.

Когда они ушли, Адиль задумчиво курил на лестнице, ведущей во двор. Пришла Мира, и Адиль потонул в ее крепких объятьях. К вечеру явился Жоржик, и они отправились на вечер декламации Ляззата, а потом всю ночь прошатались с актером и его пианисткой по заведениям, так что в мастерскую Адиль вернулся только под утро и сразу крепко заснул.

Проснувшись, он выпил чаю, поел запасенных колбасок, и принялся за начатую скульптуру лошади, ставшей на дыбы. И сегодня она получалась уж слишком страстной. Он даже испугался, чего это из лошади исходит такая страсть, но потом решил, что так даже лучше.

Он не заметил, как проработал целый день. Вечер был облачный, и, как это бывает перед грозой, воздух напряженно застыл. Скульптор решил передохнуть. Уселся на деревянные ступеньки антресоли, открыл бумажный пакет с кефиром. Напившись от души, не успев утереть кефирные «усы», услышал незнакомый стук в дверь. «Да!» – крикнул он. Дверь открылась, он услышал тихие.

– Здравствуйте, Адиль. Текст принесла для проверки, – сказала Дана.

– Заходи, – Адиль подвинулся, предоставляя ей место на ступеньках. Дана присела.

– Лошадь почти готова, – сказал он. Соскочил со ступенек и стал крутить подставку, демонстрируя журналистке лошадь со всех сторон.

– Красиво, – сказала Дана, ее глаза блеснули восхищенно.

– Слушай, ты оставь свой текст, я завтра прочитаю, ладно? Сегодня что-то у меня голова уже не варит…

– Хорошо, – она положила листки на столик. – Позвоните, пожалуйста, когда прочтете, запишите телефон. Только не затягивайте, пожалуйста, – девушка подняла на него свои глаза с пушистыми ресницами, ее пальцы мяли край шифонового шарфика:

– Ну, до свидания.

– Пойдем, провожу.

Он поймал такси, она села, помахала ему. Он постоял, глядя ей вслед, и вдруг почувствовал, что влюбился в эту девушку. Сердце защемило.

Поймав такси, он назвал свой домашний адрес. Вчера приехала из Тараза жена с детьми. Адиль вспомнил, что жена просила его накупить детям разных вещей к началу учебного года, и скульптор решил, что завтра надо еще раз наведаться к Джалаиру.

– Смотри, что старшие натворили! – сердилась Марьям, указывая на окно в детской.

Одна сторона окна была доверху залеплена пластилином, картины изображала хоккеистов на ледяном поле и трибуны со зрителями.

– Ух ты, как классно! – восхитился Адиль.

– Ты бы лучше их отругал! – сказала Марьям.

Адиль насупился, сделал строгий вид:

– Дети, где вы?

Из другой комнаты послышались испуганные голоски:

– Мы тута…

Ему стало смешно.

– Да брось ты, Марьям, вынем это стекло, я забрызгаю пластилин закрепителем и вставлю в раму. У меня талантливые дети, черт возьми!

– А жить как – без стекла? – воскликнула Марьям, поставив руки в боки и вскинув брови.

– Другое поставим. Давай ужин.

– Готов уже. Дети, ужинать!

Ужин был накрыт на цветастой клеенке на полу, поскольку мебели в квартире у скульптора почти не было. Марьям поставила на клеенку блюдо с пловом, раздала тарелки и бросила пучок вилок. Дети принялись за еду. Адиль тоже взял вилку, она была, как всегда, мокрая.

– Тебя несколько дней не было дома! – причитала Марьям, когда они удалились в спальню.

– Как это несколько дней? Ты же только вчера приехала?

– Я позавчера приехала! Завтра возьмешь с собой на работу Жантика, а то мне со старшими надо в поликлинику и на школьный базар, Жантика оставить не с кем.

– Хорошо.

– Почему не спишь?

– А ты?

– Думаю о том, как мы с тобой живем.

– Ну и?

– Это не жизнь. Тебя постоянно нет, зарплату получаешь редко. А нам нужна мебель, нужна спальня, нужна зимняя одежда для детей…

Адиль пошел на кухню и закурил. Он стоял, глядя в окно и взъерошивая пальцами волосы. Пришла жена.

– Я ведь тоже об этом переживаю, милая. Думаешь, одна ты такая думающая? Я, между прочим, не из-за этого на тебе когда-то женился.

– А из-за чего?

– Из-за того, что у тебя ноги красивые.

– Что?! Лучше бы вышла замуж на Сержана с курса керамистов, он меня на свидания приглашал.

– Это тот Сержан, автор двух тарелок? Ха-ха, бездарь! А когда это он тебя приглашал? Уже когда мы с тобой встречались? – Адиль настороженно посмотрел на жену.

– Да!

– И ты хочешь сказать, что у тебя что-то с ним было?

– Было!

– Что?

– Что слышал!

Адиль сорвался с места и кинулся за женой. Она с визгом убежала в спальню, упала на матрац и зарыдала. Он опустился рядом на пол.

– Ты зря это сказала.

– Прости, мне просто обидно.

– Поздно. Ты уже это сказала.

И он уснул сидя, не снимая ботинок и куртки. Марьям еще поплакала, сняла с него ботинки, погасила свет.

На другой день, когда скульптор трудился в мастерской, в окне замаячил Джалаир. Кузнец проковылял до табурета и сел, отдуваясь:

– Душно. Вот, долг принес. Спасибо тебе, – он протянул шестьсот долларов.

– Джалаир, ты не представляешь, как это кстати! Может, возьмем коньяку по этому поводу? Или ты по-прежнему в завязке?

– В завязке, дорогой… Разве что по рюмочке.

– Тогда ты посиди, а я сбегаю. Ты же аксакал.

– Я уже давно саксаул, друг мой. Ну, сбегай-сбегай.

Когда Адиль вернулся с бутылкой «Казахстанского», пакетом винограда, лепешкой и ветчиной, кузнец разглядывал Красавицу.

– Нравится? – спросил Адиль.

– Хороша. Особенно бедра такие… Ух… – и он потряс в воздухе своими заскорузлыми руками, изображая свое восхищение.

– За что я люблю тебя, так это за твое красноречие!

– За тебя!

– Ты что за ребенком не смотришь? Он же разбиться может! – услышал Адиль со двора голос Жоржика.

– Жорж, заходи! – крикнул он в окно. Появился ювелир с Жантиком на руках:

– Что ты за отец, ей-богу, ребенок сидит на крыше экскаватора и не может слезть, а он тут коньяк пьет.

– Не ворчи, выпей лучше. Жантик, на вот тебе виноград, ешь.

Жантик занялся виноградом.

– Это наш город, Жоржик! «Саулема-ай!» – и скульптор широко раскинул руки и довольно улыбнулся. Джалаир поспешил удалиться – работы много. Жоржика Адиль выпроводил сам, и повез сына домой. Он вернулся в пустую мастерскую. Посидел немного на ступеньках, взъерошивая свои кудрявые волосы. Подержал в руках телефон, помолчал, глядя на экран, набрал номер:

– Дана, прочитал статью. В общем, все нормально. Есть некоторые исправления. Можно я приеду? Адрес? Пишу.

Он взял с полки бронзовую яблоню с круглыми яблоками, небольшую скульптуру на малахитовой подставке. Работы была свежая, он собирался ее продать. Завернув «Яблоню» в газету и положив в целлофановый пакет, вышел на улицу. На остановке купил букетик роз, пожевал жвачку с ужасным эвкалиптовым вкусом, чтобы заглушить коньячный запах, поймал такси и через полчаса был у ее дома.

Дана открыла. Он протянул букет и подарок. Они прошли в гостиную. «Вот и вилки у нее сухие…», – подумал Адиль, помешивая ложечкой чай.

– Спасибо, это очень дорогой подарок, – сказала Дана. – Наверное, не стоит…

– Еще сделаю, не переживай. Знаешь, мне всегда хотелось эстетики… Дана, я тебя люблю, – неожиданно вырвалось у Адиля после некоторой паузы.

Дана вдруг заплакала и выбежала из комнаты. Он испугался: «И она влюбилась?».

– Дурочка, что ты плачешь? Я правду тебе говорю, чистую правду. «Яблоню» тебе принес. Хотел продать, а потом решил тебе подарить. Я других налеплю. Это настоящая бронза. Когда я помру, сможешь продать, она подорожает. Мертвые художники дороже живых. Да не реви ты!

Хлынул дождь, плотный, густой, пузыристый по лужам. Дана вышла на балкон, сквозняк хлопнул балконной дверью.

– Ты мне веришь? – спросил он, остановившись на пороге.

Она отрицательно покачала головой. Адиль закинул ногу за балконные перила и его перевесило наружу. Дана схватила его за рубашку:

– Ты что, больной? Перестань!

– Что же нам делать, Дана? – кричал Адиль сквозь шум дождя. – Моя жена Марьям была такая, как в фильме «Брак по-итальянски», помнишь, Софи Лорен идет на свидание в черно-белом платье, с тонкой талией, идет, будто танцует. А потом все прошло, все изменилось…

Они устало опустились на мокрый балконный пол, все также поливаемые дождем, будто не замечая его.

– Ты ее полюбил, зачем же теперь…

– Да в том-то и дело, что не полюбил. Я не успел полюбить. Познакомили – поженили. Уехал учиться в Алма-Ату, приезжаю – беременная. На каникулы приехал – снова беременная. Мы и не разговаривали с ней почти никогда. У нее все мозги ушли в эти танцы…

– Тебе пора.

– Да, конечно, мне пора…

Назавтра он позвонил ей из мастерской. «Дана уехала, надолго», –ответил взрослый мужской голос, похоже, отец. Наверняка, это была неправда, не могла же она вот так сразу неожиданно уехать, но и мобильный ее не ответил больше ни разу. Адиль терялся в догадках. Он понял, что все кончено. Он страдал, пил, утешался в крепких объятьях Миры, и еще каких-то девушек. Приходили друзья, жалели его. Приходил Ляззат, с черными волосами, и Адиль говорил ему: «Ты понимаешь, бывает, что женщина и не дура, и не стерва… вот так-то!». Ляззат за это время сменил отчество и стал Ляззат Мынбаевич, на что похмельный Адиль ехидно ему ответил: «Лучше б ты имя сменил!».

Жоржик, наконец, решил вытащить его из запоя китайским путем. Приготовил ему какой-то таинственный травяной напиток, от которого Адиля вырвало прямо из окна на крышу подвального этажа. Скульптор проклинал Жоржика на чем свет стоит, но, как ни странно, это подействовало. Адиль занялся работой.

Как-то вечером он сходил в чулан, достал оттуда старый, но хорошо сохранившийся веер Марьям для танцев и повесил рядом с туфлями. Художники успокоились, услышав однажды, как он поет: «Саулема-а-а-а-а-й! Это наш город, друзья!», раскидывал руки по сторонам, включал свою любимую «Last Christmas» Джорджа Майкла и танцевал под нее, как раньше. Он понял, что все прошло, когда тем же вечером, закуривая на лестнице, ведущей в окно, почувствовал приятную легкость на сердце.

Асель Омар