Две отставки Кунаева

Из архива еженедельной газеты “Панорама”.

Интервью Олжаса Сулейменова.

Олжас Сулейменов: В 1980-м я был избран первым секретарем Союза кинематографистов. У меня до этого было поставлено несколько киносценариев. В союзе мы наладили школу подготовки режиссеров. Сам занимался с молодыми. И дела пошли настолько хорошо, что Кунаев предложил возглавить Госкомитет по кинематографии. Я ответил, что не понимаю в финансах, а их тогда на кино прилично выделялось. В системе “Госкино” работало 17 тысяч человек – это и киностудии, и кинотеатры, и фабрики мебели, ремонтные заводы. В год мы обслуживали около 300 миллионов зрителей. Но Димаш Ахмедович настоял, сказал – очень важно, чтобы те правильные идеи, которые мы развиваем в Союзе кинематографистов, реализовывались в фильмы. Сказал, что в комитете будут опытные замы по финансам и производству, и посоветовал не подписывать ни одного финансового документа. Димаш Ахмедович сам никогда не подписывал финансовые бумаги. Этот совет через несколько лет очень помог мне. За те годы, что я проработал в Госкино, мы укрепили производственную базу и, главное, подготовили плеяду кинорежиссеров, которые создали новую волну казахского кино. Это Сакен, Талгат, Ардак, Абай и еще несколько режиссеров европейского класса.

– И все же вы ушли в Союз писателей. А были ли другие приглашения на госслужбу?

– Были. Весной 1984 года неожиданно умер Саттар Имашев, председатель Президиума Верховного Совета. Это был человек, созданный для таких должностей. Исполнительный, дисциплинированный, преданный делу. После гражданской панихиды Димаш Ахмедович пригласил в свой “ЗиЛ” председателя Совмина Байкена Ашимова и меня. Приехали домой к Кунаеву. Пока накрывали на стол, зашли в кабинет. Димаш Ахмедович сел в свое кресло, мы – на гостевые. “Кури”, – сказал он мне. Сам он давно бросил, но любил, когда при нем кто-нибудь один (а не все сразу) выкуривал хорошую сигарету. Я закурил. “Ну что будем делать? – спросил Димеке, ни к кому не обращаясь. – Кого будем предлагать на Президиум?” Как я понял, этот вопрос уже обсуждался. Потому что Байкен Ашимович сразу внес предложение, думаю, ранее согласованное: “Нужен авторитетный человек с двумя значками. Олжас – депутат и СССР, и республики”. Кунаев посмотрел на меня. “А ты как считаешь?” Я понял, что если я соглашусь, то на всей моей жизненной программе можно ставить окончательный жирный крест. И самым решительным образом отказался. Через несколько недель председателем Президиума стал Байкен Ашимович, а на его место пришел Нурсултан Назарбаев.

– А как вы думаете, почему власть так упрямо пыталась рекрутировать вас в свои ряды, ведь вы в ней неизбежно были бы инородным телом?

– Семидесятилетние руководители Кремля и республик были озабочены подготовкой “достойной смены”. Думаю, Кунаев потому пытался обкатать и меня на государственных должностях. Чтобы иметь выбор.

– А вы давно были знакомы с Кунаевым?

– С 1962 года. Он ходил на работу пешком. Жил Димаш Ахмедович по соседству с Союзом писателей в многоквартирном доме. Кунаев шел на работу – ЦК тогда располагался на Комсомольской. Я шел в Союз писателей. Мы встретились, я поздоровался. Он узнал. Меня тогда часто показывали по телевидению: поэма “Земля, поклонись человеку” получила всесоюзную известность. Я уже и в Америке ее читал, и во Франции. “Проводи меня”. Мы дошли до ЦК, поднялись в его кабинет. Димаш Ахмедович усадил меня на диван, принесли чаю, расспросил, как живу, какие просьбы. Конечно, если поискать, нашлись бы и просьбы – у начинающего поэта, бесквартирного, с женой и дочкой, но я сдержался. И потом за все годы знакомства ни разу не попросил для себя ни квартиры, ни должности, ни ордена, ни лауреатства. Все это ко мне приходило, и наверняка первый руководитель республики участвовал в этом – но без моих просьб. А для других просил. Только квартир и только писателям достал более трехсот. Союзу писателей ежегодно выделялся лимит на 2-3 квартиры. Мы лимит исчерпывали уже в январе. Я пишу заявление Нуркадилову в середине года: “Прошу выдать двухкомнатную писателю такому-то из нашего мифического лимита”. Эта формулировка ему очень нравилась. И он находил возможность.

– И все же, почему Кунаев так благоволил к вам? Только ли потому, что вы у него ничего не просили?

– Наверное, не только. Он знал, что я его не предам. Мне приходилось дважды выступать в его защиту, и оба раза после того, как он был снят с поста. В 1962 году Хрущев освободил Кунаева от работы за то, что он не соглашался передать большую часть Южного Казахстана соседней хлопкосеющей республике: “Мы сами способны поднять хлопок”. Тогда начиналась космическая эра и гонка военного ракето-строения. Для твердого ракетного топлива требовался хлопок. Много хлопка. Хрущев обязал Узбекистан все земли отвести под эту культуру. И расширил площади за счет нескольких районов Казахстана. Срочно проектировались бездарные системы орошения, новые водохранилища, которые заболотили миллионы га, вывели их из хозяйственного оборота. Под палящим солнцем излишняя вода испарялась и вытаскивала соль из почвы. Или хлопок – или Арал! Так стоял вопрос. Выбрали хлопок. Арал высох, а хлопка не прибавилось. Кунаев был настоящим ученым. Он предвидел подобный результат и воспротивился такому волюнтаризму.

В Москве в декабре проходили Дни казахской культуры. Каждый вечер в Кремлевском дворце съездов – большой концерт. Ермек Серкебаев, Бибигуль Тулегенова, Роза Джаманова – цвет нашего искусства. Я открываю концерт стихами о Казахстане и России. И вот вечером 16 декабря вышел на авансцену, читаю, как говорится, “с выражением”. Вижу, что в правительственной ложе появляются Хрущев и Президиум ЦК. Это потом назвали – Политбюро. Вижу, в пустой директорской ложе сидит одинокий Кунаев. И рядом – никого. Почему-то я почувствовал тревогу. Отчитал, ушел за кулисы. Рассказываю, по-моему, Ляйле Галимжановой, тогдашнему министру культуры: “Хрущев – с президиумом, а Димаш Ахмедович – отдельно”. Потом узнали, что в этот день и состоялось заседание президиума, на котором Кунаева сняли. 16 декабря стало для него роковым числом. Через много лет, 16 декабря 1986 года, Кунаев ушел в отставку. И уже окончательно. И тогда, в 62-м, считали, что окончательно. Интеллигенты наши, особенно писатели, на идеологических совещаниях выступали, клеймя ушедшего руководителя. У нас сложилась прочная традиция ушедших руководителей гневно клеймить. Я впервые увидел такое жалкое шакалье поведение “властителей дум”, “инженеров человеческих душ”. Понял, что этим людям не дано стать учителями народа. Как бы высоко они себя ни называли, в их текстах все равно проступит душевная гниль и бесчестие.

На одном из таких собраний в присутствии новых руководителей выступил и я. Мой второй отец – Абдуали Карагулов, он тогда был редактором областной газеты “Джетысу”, придя с того совещания, обреченно сказал маме: все, теперь точно снимут с работы. И рассказал о моем выступлении. Мама меня поддержала: “Правильно сказал, Олжас! Как чувствуешь, так и говори!” Через двадцать с лишним лет та ситуация повторилась с пугающей точностью. Почему с пугающей – наверное, понятно. Кунаева сняли во второй раз – и опять 16 декабря. Уже бесповоротно. И в новом поколении писателей повторились те же шакальи повадки. Опять со всех трибун поносили Кунаева те, кто вчера еще выходил из его кабинета, вымолив очередную награду или звание. К нему им было трудно попасть, годами дожидались. Но если принимал, не отказывал в просьбах. Не случайно его имя в аббревиатуре складывалось в утвердительное слово – Д.А. После 16 декабря к пенсионеру Кунаеву уже никто из них не рвался. Даже соседи не заходили. Только близкие родственники. В те месяцы и годы я себя к ним причислял. Однажды вижу, Димаш Ахмедович перебирает свою библиотеку. На полу груда книг: “Много хламу собралось. В макулатуру сдадим”. Я поднял одну, вторую – все книги с автографами. “Великому.”, “Отцу нации.”, “Аблай-хану современности.” Они-то и поносили его ныне на всех углах, во всех газетах. Через несколько лет эти авторы в тех же выражениях будут возносить нового руководителя. Если уж писатели так подличали, то что говорить о чиновничестве, особенно партийном! В 1987 году на мартовском пленуме ЦК обсуждался вопрос о “культе личности Кунаева”. Необходимы были основания для его ареста. Материалы пленума наутро опубликовали в газетах. Все выступления, кроме моего. Выйдя на трибуну, я увидел в центре заполненного зала одинокого Кунаева. Опять одинок, как тогда, в директорской ложе. Места рядом с ним были пусты. И я спросил: “Что с вами случилось, товарищи члены ЦК? Раньше каждый из вас считал за честь приблизиться, поздороваться, попасть на одну фотографию с Димеке, а теперь шарахаетесь? Вы в нем ошиблись? Или он в вас? Вы говорите о культе личности Кунаева. Термин “культ личности” ассоциируется с колючей проволокой, судилищами, где рядовые и очень рядовые партийцы расправлялись со своими выдающимися товарищами!. Этот пленум можно считать юбилейным. Отмечаем пятидесятилетие 37-го года. Что за это время изменилось в нашем сознании? Мне звонят мои друзья из Москвы, Болгарии – интересуются личностью товарища Колбина. Я отвечаю: это идеалист, который пришел в Казахстан, не зная местной ситуации. И этим воспользовались местные прагматики, партийные чиновники, которые спешат поджарить свою яичницу на пожаре декабрьских событий”. После этого пленум ЦК поручил парткомиссии окончательно разобраться с Сулейменовым. Возмущенная “Казправда” опубликовала заметку под длинным заголовком “До каких пор Сулейменов будет вертеть Центральным комитетом?”. Один из боевых отрядов комиссии возглавляла инструктор отдела культуры ЦК. Она проверяла все места моей работы – Союз писателей, “Госкино” – искала финансовые нарушения. Вот когда я вспомнил совет Димаша Ахмедовича не подписывать финансовые документы. Они перелопатили горы документов и не смогли найти ни одной подписи, нужной им. В отчаянии та дама стучала кулаком по столу в киностудии: “Всех пересажаю, если не дадите компромат на Сулейменова!” (эта активистка неплохо устроилась и при нынешней власти).

 Беседовала Карлыгаш Еженова. «Панорама»,16 ноября 2001 года.

Печатается с сокращениями.